Привычка недоговаривать неизлечима? Как это назвать, интересно? Недоправда? Полуправда? Но всё же факт в том, что она не вся. Всегда?
Нуда, всё абсолютно логично, ибо каков говорящий, такая и правда, чо.
Я знаю, что все это глупо. Мне вообще не следовало туда ходить; это так бессмысленно, и тем не менее я живу тем, что хожу туда. Одна-единственная минута надежды и двадцать три часа и пятьдесят девять минут отчаяния. Этим я и живу. Это немного, можно сказать, почти ничего. Мне не следовало больше ходить туда. Это съедает все мои силы, попросту говоря, убивает. Но я должен, должен, должен идти туда...Генрих Бёлль, "На крючке".
читать дальшеТени ходят за мной по пятам, приходят в мои сны. Только они и остаются. Все остальные уходят. Все, кто может уйти.
В иные дни он ненавидел все на свете, кроме себя самого, но сегодня был обычный день - и он ненавидел только себя самого, а все остальное любил: открытые окна домов, окружавших площадь, белые занавески, позвякиванье кофейных чашек, мужской смех, голубой сигарный дым, который пускал кто-то невидимый: плотные голубые колечки выплывали из окна над сберегательной кассой; крем на куске торта, который держала девчонка в окне рядом с аптекой, - он был белее первого снега, и такими же ослепительно белыми казались следы крема вокруг ее рта.
Генрих Бёлль, "Долина грохочущих копыт".
У меня есть выбор. Выбор всегда есть. Сейчас это выбор между "хочу" и "как надо". Отчасти я загнал себя сам, поставил перед этим выбором и не хочу идти дальше, пока не выберу. И все знаки, все правды и неправды, сны, видения, тени и духи, все они против меня. Но я слишком устал от "как надо". Хотя и знаю, что моё "хочу" может слишком дорогого стоить, но...
К тому же сейчас уже восемь часов, а после восьми нельзя исповедоваться. Овечка не напиталась моей кровью, думал он, бедная овечка!
* * *
Ее испугал взгляд мальчика, он взглянул на нее снизу вверх и притом как-то искоса, и глаза у него были остановившиеся, зачарованные.
Нет, я не твой Иерусалим, подумала она, нет, нет, и все же таким взглядом смотрели, наверное, паломники, когда перед ними вставали башни святого города.
* * *
- Кто?
- Ваши святые. Священник рассказывал: они бичевали себя, постились и читали молитвы, но никто из них не убивал себя. - Она повернулась к Паулю, и ей снова стало страшно. Нет, нет, я не твой Иерусалим.
- Им было не четырнадцать лет, - сказал мальчик, - и даже не пятнадцать.
* * *
Она обшарила биноклем все улицы, в которые смогла вторгнуться, - на улицах не было ни души, она не увидела ничего, кроме покинутых автомобилей; тележка мороженщика все еще стояла на площади, Пауля нигде не было. И все же, думала она с улыбкой, снова направляя бинокль на реку, и все же я стану твоим Иерусалимом.
Генрих Бёлль, "Долина грохочущих копыт".